Ганс: «Не знаю».
Я: «Когда ты видел черные панталоны?»
Ганс: «Давно, когда у нас была Анна (прислуга), она как раз принесла их домой после покупки». (Моя жена подтвердила этот случай.)
Я: «И тебе стало противно?»
Ганс: «Да».
Я: «Ты маму видел в таких панталонах?»
Ганс: «Нет».
Я: «А когда она раздевалась?»
Ганс: «Желтые я видел, когда она их купила. (Он противоречит сам себе, эти панталоны он увидел впервые тем вечером.) А в черных она ходила сегодня, я видел, как она снимала их утром».
Я: «Что? Утром она снимала черные панталоны?»
Ганс: «Утром, когда выходила на улицу, она сняла черные панталоны, а когда вернулась, снова их надела».
Мне эти слова показались бессмыслицей, и я обратился к жене, которая заявила, что это все выдумки и что она, конечно, не переодевала панталоны перед выходом из дома.
Я снова спросил Ганса: «Ты говоришь, что мама надела черные панталоны, потом сняла, выходя из дома, потом надела снова, когда вернулась. Но мама утверждает, что это не так».
Ганс: «Может, я забыл, что она не снимала панталоны. (Ему явно неловко.) Хватит меня донимать».
В разъяснение этой истории с панталонами нужно кое-что добавить. Ганс очевидно лицемерит, когда притворяется довольным и рассказывает историю. К концу он срывает с себя маску и откровенно дерзит отцу. Разговор идет о том, что раньше доставляло ему немалое удовольствие, а теперь, после наступившего вытеснения, кажется постыдным и даже вызывает отвращение. Он беззастенчиво лжет, придумывая некие объяснения для ситуации, в которой наблюдал, как мать меняла панталоны. На самом деле снимание и надевание панталон состоит в явной связи с представлениями о дефекации. Отец в точности знает, о чем умалчивает сын, как все было.
«Я спросил жену, часто ли Ганс видел, как она отправляется в уборную. Она ответила утвердительно – мол, он имеет обыкновение хныкать до тех пор, пока его не берут с собой; все дети склонны вести себя подобным образом».
Отметим это желание, уже подвергшееся вытеснению: Гансу хотелось видеть, как мать «делает ка-ка».
«Мы вышли на улицу. Ганс очень весел и прыгает вокруг, изображая лошадку. Глядя на эту забаву, я не преминул спросить: «Послушай, а кто та лошадь из конки? Я, ты или мама?»
Ганс (сразу же): «Я! Я – молодая лошадка!»
В период острейшего беспокойства, когда пугался скачущих лошадей, он спросил меня, зачем лошадки так делают, и я ответил, что это молодые лошадки, они озоруют в точности как маленькие мальчики. «Вон, и ты озоруешь, а ты ведь мальчик». С того времени он при виде гарцующих лошадей всякий раз говорит: «Ага, это молодые лошадки!»
Когда мы вернулись домой и стали подниматься по лестнице, я, почти неожиданно для самого себя, спросил: «В Гмундене ты играл с детьми в лошадок?»
Ганс: «А как же! (Задумывается.) По-моему, тогда я и заболел глупостью».
Я: «Кто был лошадкой?»
Ганс: «Я, а Берта была кучером».
Я: «Ты не падал, когда был лошадкой?»
Ганс: «Нет! Берта меня погоняла – и-го-го! – и я бегал почти вскачь».
Я: «А в конку вы не играли?»
Ганс: «Нет. Мы играли в обычные повозки и в лошадки без повозок. Лошадка может тянуть повозку, а может бегать одна, а повозка остается дома».
Я: «Вы часто играли в лошадки?»
Ганс: «Очень часто. Фрицль (сын домохозяина) тоже однажды был лошадкой, а Францль кучером. Фрицль побежал так резво, что споткнулся о камень, и у него пошла кровь».
Я: «То есть он упал?»
Ганс: «Нет, он опустил ногу в воду, а потом обернул платком»[159].
Я: «Ты часто был лошадкой?»
Ганс: «Еще бы!»
Я: «Говоришь, ты там приобрел свою глупость?»
Ганс: «Другие дети все дразнились – «это из-за лошадки», «из-за лошадки». (Он выделяет голосом слово «из-за».) Может, я заболел глупостью именно поэтому, «из-за лошадки…»[160]
Отец мальчика продолжает расспросы, однако его усилия оказываются бесплодными.
Я: «Другие дети рассказывали что-нибудь о лошадях?»
Ганс: «Да!»
Я: «А что?»
Ганс: «Я забыл».
Я: «Может, они говорили о лошадиных пиписьках?»
Ганс: «Не было такого!»
Я: «В Гмундене ты уже боялся лошадей?»
Ганс: «Нет, совсем не боялся».
Я: «Может, Берта говорила, что лошадь тоже…»
Ганс (перебивает): «Делает пи-пи? Нет!»
* * *
«Десятого апреля я возобновил вчерашний разговор, чтобы выяснить, что означает фраза «из-за лошадок». Ганс не может этого вспомнить; твердит только, что утром другие дети стояли у входной двери и кричали: «Из-за лошади, из-за лошади!» Он тоже был с ними. Когда я попробовал проявить настойчивость, он заявил, что дети вовсе не выкрикивали этих слов, что он неправильно вспомнил.
Я: «Вы ведь часто бывали на конюшне, верно? О лошадях говорили?» – «Мы ничего не говорили». – «А о чем же вы разговаривали?» – «Ни о чем». – «Столько детей, и вы ни о чем не говорили?» – «Мы говорили, но не о лошадках». – «А о чем же?» – «Я теперь уже не помню».
Понятно, что сопротивление с его стороны слишком велико и что эту тему лучше оставить[161].
Я: «С Бертой тебе нравилось играть?»
Ганс: «Да, очень нравилось, а вот с Ольгой – нет. Знаешь, что сделала Ольга? Грета подарила мне бумажный мячик, а Ольга разорвала его на куски. Берта никогда бы так не сделала. С нею мне очень нравилось играть».
Я: «Ты видел пипиську Берты?»
Ганс: «Нет, но я видел пипиську лошади. Я часто заходил в стойла и видел их пиписьки».
Я: «И тебе стало интересно узнать, как выглядят пиписьки у Берты и у мамы?»
Ганс: «Да».
Пришлось напомнить ему его собственные жалобы – дескать, девочки в Гмундене норовили подглядеть, как он делает пи-пи.
Ганс: «Берта тоже всегда смотрела. (Говорит без обиды, даже с видимым удовольствием.) Очень часто. Я делал пи-пи в огороде, где росла редиска, а она стояла у калитки и смотрела».
Я: «А когда она делала пи-пи, ты смотрел?»
Ганс: «Она ходила в уборную».
Я: «Но тебе было интересно?»
Ганс: «Я ходил в уборную вместе с нею».
(Это соответствует действительности: хозяева нам рассказали, и я припомнил, что мы запретили Гансу впредь так поступать.)
